Может быть, где-то хранятся какие-то «файлы памяти»?
Я вот думаю: а что видела и знала моя бабушка, моя мама, и что они видели, запомнили, что осталось у них в памяти?
Ни баба Таня, ни баба Настюха, ни мама моя мне почти ничего не рассказывали про свою жизнь. А она была бытовая. Ну, такая – нормальная жизнь русской бабы: проснуться, накормить скотину, сварить детям и мужу поесть, целый день работать, а вечером – муж.
У бабы Тани была землянка, дед Коляда был молчаливый и не веселый, плотник, колодец выкопал, березу в огороде посадил, 11 детей сделал. И вся его жизнь. Он всю жизнь работал.
Что думала баба Таня, просыпаясь утром, когда она шла к печке, пекла хлеб, варила еду на всю ораву? Что она думала? Что видели ее глаза?
Никто не скажет. Нет таких файлов памяти.
А мама?
Что она видела утром?
Она всегда просыпалась в пять утра, шла, доила корову, включала сепаратор, перегоняла молоко, потом начинался день и целый день она что-то делала, бегала и думала про нас, детей.
Я знаю это.
А где файлы её памяти?
Нету.
Их нет и не может быть.
Нет файлов памяти миллионов, миллиардов людей.
Которые жили до нас.
Я написал так много пьес в девяностые, и сейчас горжусь собой втихомолку, что – не важно, шли пьесы или не шли, играли их или не играли – но я попытался зафиксировать то время.
Думаю вот: а что написал я в двухтысячные?
Почти ничего.
По пьесе в год.
Некогда было.
Театр свой строил.
Театром занимался.
Дурак.
И что?
Если нюх, запах, цвет и свет я (только я, я про себя говорю) - я сейчас могу вспомнить через эти мои пьесы, что написаны в девяностые, да, помню, а то, что было с 2000 по 2010 – не знаю, не помню.
Потому что – нету файлов в памяти в моей.
Дурак. Занимался, театром.
А надо было ловить дух трамвая, слушать речь улицы, не скоморошествовать, а людей любить, людей с улицы и слушать их. Слушать их с утра до ночи. Фиксировать для вечности.
Отсканировал тут слайды из Пицунды, старые, тридцатилетней давности, и там на одной фотографии есть парень, незнакомый, и такой красивый, он ест за столом на завтраке со своей женой в нашей общей столовой, и я вдруг вспомнил, будто вспышка яркая: тридцать лет прошло – я вспомнил того парня.
Пишите пьесы.
Фиксируйте время в файлы.
Никто из вас это не сделает, товарищи драматурги.
Только вы это моежет.
И знаете, через что вы можете людей запомнить для вечности?
Через речь.
Речь девяностых – была одна.
Двухтысячных – другая.
А сейчас – и вообще иначе.
Ловите.
Струна звенит в тумане.
Ловите.
